Ставки на спорт 
С 1854 года в Петропавловске находился поэт Сергей Федорович Дуров (16.01.1815- 18.12.1869), тесно связанный судьбою с писателем Федором Михайловичем Достоевским (1821-1881) и еще с одним известным поэтом – Алексеем Николаевичем Плещеевым (1825 — 1893), тоже отбывавшим наказание «на линиях», но уральских. Однако Достоевского знают и читают во всем мире, а двое его товарищей «по мыслям, судьбе почти забыты. А были они личностями яркими и достойными уважения и памяти.
В Петропавловске в середине Х1Х века не было скучно. В некоторые годы, после каждого бунта в Польше или в Петербурге, в город и в крепость прибывали новые люди. Обычно молодых, красивых, образованных, их ставили под ружье в крепости охранять арестантов или отправляли в степь гонять конокрадов или разбойников, грабящих караваны. Никто особенно не интересовался, какие мысли в голове таких солдат, о чем болит их сердце. Бывали времена, когда в нашем городе жили около 500 самых разнообразных ссыльных и членов их семей. В основном, это были бунтари-поляки. Но попадали в Петровский гарнизон №3 и столичные вольнодумцы, например, декабристы или их последователи — петрашевцы.
Энциклопедии, дореволюционные и современные, примерно одинаково оценивают деятельность молодых разночинцев в середине ХIX в. «Петрашевцы — группа молодёжи, собиравшаяся в 40- х. гг. у чиновника и литератора М. В. Петрашевского: утопические социалисты и демократы, стремившиеся к переустройству самодержавной и крепостнической России». Стремившиеся на словах. Практически они ничего сделать не успели. Собирались по пятницам у Петрашевского или у кого-то другого из кружковцев, чаще всего у поэтов Плещеева или Дурова, и обсуждали злободневные вопросы, читали стихи, интересовались театром, музыкой. Они даже тайного общества не создали. Не успели. Но почти четверть века спустя, после восстания на Сенатской площади, Николай I все еще боялся свободомыслия молодежи.
За разговоры, за мечты о светлом будущем своего народа, за чтение «запретных» произведений своего кумира В.Г. Белинского 23 мечтателя – каждому чуть больше 20 лет — по доносу были арестованы и прошли почти такой же путь, как декабристы. Восемь месяцев их держали в камерах Петропавловской крепости. А потом военный суд… Все, кроме одного, были приговорены к смерти «расстрелянием».
В наше время из царя Николая I получился бы хороший продюсер или режиссер фильмов ужаса. Впрочем, унизительный обряд гражданской казни был придуман не в Зимнем дворце. Он существовал в разных странах, особенно популярен был во Франции, и сохранился в советские времена. Суды над врагами народа, например, проходили почти так же. Только режиссеры были другие, декорации и сами спектакли тоже.
Вот как описывал современник петрашевцев события утра 22 декабря 1849 года. «Множество народа двигалось по направлению к Семеновскому плацу, на котором колоннами выстроились войска частей Петербургского гарнизона. Они образовали параллелограмм по сторонам деревянного помоста с входною лестницею. Помост был обтянут траурной материей. Городовые оцепили плац, чтобы сдерживать народ, стекавшийся массами. Около восьми часов утра осужденных вывезли из крепости. При каждом из них сидел рядовой внутренней стражи, а по бокам карет следовали верховые. Кортеж открывался отрядом жандармов, ехавших с обнаженными шашками. Неподалеку от эшафота приговоренных выводили из повозок и ставили в ряд. С волнением оглядывали они осунувшиеся, бледные лица друг друга после восьмимесячной разлуки. Здоровались, переговаривались между собою…
Прежде чем ввести осужденных на эшафот и объявить им приговор, их провели перед строем солдат. Впереди шел священник… Осужденные поднялись по тряским ступеням лестницы на эшафот. Вслед за ними вошли и тотчас выстроились на помосте конвойные… Появились два палача в пестрых старинных нарядах.
После того, как аудитор невнятно и торопливо прочитал каждому смертный приговор, осужденных облачили в предсмертное одеяние – белые холщовые саваны с капюшонами и длинными рукавами. Священник взошел на эшафот, держа в руках евангелие и крест».
Первыми вывели на казнь М.В.Петрашевского, Григорьева и Момбелли. Солдаты свели их с эшафота и привязали к столбам, вкопанным перед тремя ямами. На лица петрашевцам надвинули капюшоны. Сквозь тонкую ткань все приговоренные к смерти видели, как взвод солдат, выстроившийся напротив, по команде взял ружья на прицел. Напряжение было таким ужасным, что Григорьев, сошел с ума…
Следующая тройка — Достоевский, Дуров и Плещеев — на очереди. Втроем стоя на эшафоте, они готовилась встать к столбам над разверстыми могилами. «Я успел… обнять Плещеева, Дурова, которые были возле, и проститься с ними», – писал Достоевский брату через несколько часов. — Около 10 минут ждали раскаяния приговоренных — никто из 23-х не стал публично каяться. Была отдана команда: «К заряду!». Солдаты приготовились стрелять. И в этот момент на плац влетела карета, из которой вышел офицер. Он объявил конфирмацию — царское помилование — всем: смертный приговор был заменен каторгой и лишением всех прав. В эту самую минуту раздался барабанный бой, и прицеленные ружья разом вдруг были подняты стволами вверх.
Палачи в старинных цветных кафтанах взошли на эшафот, приказали обреченным опуститься на колени и начали ломать шпаги над их головами. Затем на середину помоста вышли кузнецы, неся в руках тяжелую связку ножных кандалов. Они бросили их на дощатый пол эшафота у самых ног Петрашевского и принялись не спеша заковывать его в кандалы. Некоторое время он стоял спокойно, но затем вдруг нервным, порывистым движением выхватил у одного из них тяжелый молоток и, сев на пол, с ожесточением стал сам заколачивать на себе кандалы».
Жуткий спектакль продолжался. К эшафоту подъезжали кибитки, запряженные тройками лошадей. На «казненных» напяливали казенные тулупы и шапки-ушанки и увозили с плаца. «Прощенного» царем Петрашевского, приговоренного к бессрочным в каторжным работам в рудниках, приказано было немедленно везти в Сибирь, прямо с Семеновского плаца – в Иркутск. Других пока отправили обратно в казематы.
Николаю мало было фальшивого «расстреляния». Все затраты на «гражданскую казнь» — за саваны, за кандалы, за 8 шпаг, которые преломили над головами государственных преступников, за рытье могил — должны были возместить ведомства, по которым числились петрашевцы. По 3 тысячи рублей за каждого. Только за эшафот, построенный крестьянином Федотовым, царь заплатил из личных средств.
И сейчас не всем понятно, зачем нужен был этот театр абсурда, со священником с его крестом и Библией, с ряжеными палачами, кузнецами с кандалами. Ведь сотни таких же, как петрашевцы, «врагов престола», не желавших мириться с самодержавием, отправляли за Урал без особой огласки.
Те же словари и энциклопедии уверяют, что молодые люди стали печально известными только потому, что в кружках было много писателей и ученых.
Эти сцены вошли в один из самых знаменитых романов Ф.Достоевского – «Идиот». А то ощущение неотвратимой смерти, которое свело с ума Григорьева, писатель дал своему странному князю Мышкину.
На другой день после «казни» петрашевцев мальчишки-газетчики хорошо заработали. Их товар обыватели выхватывали из рук, чтобы прочитать красочно-жуткое описание гражданской казни. Есть предположение, что она и затевалась с одной целью – запугать других вольнодумцев. Чтобы молчали, не смели думать и писать о свободе слова, об освобождении крестьян, о какой-то там республике, демократии, парламентаризме. Ведь в то же самое время во Франции бушевала революция. Зачем она России?
Никто же не знал, что осталось всего 6 лет до конца николаевской эпохи и одиннадцать до того события, за мечты о котором отправили на каторгу декабристов, — освобождения крестьян.
Петербург и Москва еще обсуждали жуткий спектакль под названием «гражданская казнь», а «казненных» уже везли на каторгу.
Поэт Алексей Николаевич Плещеев оказался в Оренбурге. Его приговорили «к отдаянию в солдаты без выслуги», т.е. к бессрочной службе. Он добровольно принял участие в труднейшем походе по приаральским пустыням и в штурме кокандской крепости Амечеть, так как считал, что освобождение людей от рабства – благородное дело. 10 лет его жизни съела солдатчина! И мало утешало, что вместе с ним служили такие же образованные и умные люди, как он сам, и защищали его. По его письмам сослуживцу В. Дандевилю мы можем судить, что за жизнь была в дальних азиатских гарнизонах.
Писатель Федор Михайлович Достоевский и поэт Сергей Федорович Дуров 9 января 1850 г. в кандалах были доставлены в Тобольск. Там произошла встреча, о которой оба помнили всю жизнь. Жены декабристов Ж. А. Муравьева, П. Е. Анненкова и Н. Д. Фонвизина устроили встречу писателей с другими петрашевцами, пока еще находившимися в тюрьме. Через охранявшего их офицера, явно сочувствующего узникам, женщины передали каждому Евангелие с незаметно вклеенными в переплет деньгами (10 рублей).
Н. Д. Фонвизина, недавно потерявшая своего сына-студента, ровесника Достоевского, которого не видела с тех пор, как отправилась к мужу в Сибирь, долго говорила с будущим писателем. Видя его угнетенное состояние, Наталья Дмитриевна старалась успокоить Федора Михайловича, вселить надежду на то, что они, еще молодые люди, с достоинством перенесут все трудности и сохранят верность своим идеалам. Как перенесли их декабристы.
Свой экземпляр Евангелия, подаренного ему Натальей Дмитриевной, Достоевский всегда хранил как важную реликвию. Возможно, именно с этой встречи начался поворот писателя к религии, а образы женщин, верных своему предназначению жен и матерей, нашли отражение в его книгах.
В Омске Дуров и Достоевский испытали всю тяжесть каторжного труда. Четыре года, не снимая ножных кандалов, с обритыми наполовину головами, под конвоем оба писателя отправлялись выполнять поистине каторжную работу. «Началось с того, – вспоминал впоследствии Федор Михайлович, – что плац-майор Кривцов нас обоих, меня и Дурова, обругал дураками за наше дело и обещался при первом проступке наказывать нас телесно». Они же «лишены всех прав», их можно пороть, как обычных крестьян, над ними можно издеваться как угодно. Кривцов сыграл роковую роль в судьбе Дурова, рассказал Достоевский. «Этот облеченный властью изверг почему-то решил, что тот богат, и вымогал у него взятку. Способы вымогательства были соответствующие: Дурова гоняли на самые тяжелые работы, например, заставляли поздней осенью вытаскивать из реки бревна, стоя в ледяной воде. Вскоре у Сергея Федоровича начал развиваться жестокий ревматизм, который причинял ему мучения до конца жизни».
В «Записках из Мертвого дома» о Дурове сказано: «Я с ужасом смотрел на одного из моих товарищей (из дворян), как он гас в остроге, как свечка. Вошел он в него вместе со мною, еще молодой, красивый, бодрый, а вышел полуразрушенный, седой, без ног, с одышкой».
Страшно представить, как они жили! Из письма Ф. М. Достоевского к брату.
«Все четыре года я прожил безвыходно в остроге, за стенами и выходил только на работу. Работа доставалась тяжелая, и я, случалось, выбивался из сил. Работали в ненастье, в мокроту, слякоть или зимой в нестерпимую стужу… Жили мы в куче, все вместе в одной казарме. Вообрази себе старое, ветхое деревянное здание, которое давно уже положено сломать и которое уже не может служить. Летом духота нетерпимая, зимою холод невыносимый. Все полы прогнили. Пол грязен на вершок, можно скользить и падать. Маленькие окна заиндевели так, что в целый день почти нельзя читать. Нас как сельдей в бочонке. Спали мы на голых нарах, позволялась одна подушка. Укрывались коротенькими полушубками и ноги всегда всю ночь голые. Всю ночь дрогнешь. Блох, вшей и тараканов четвериками».
Все пересказать невозможно – прочитайте «Записки из Мертвого дома», чтобы понять трагедию и мужество этих лучших людей страны.
Так прошли четыре года жизни двух петрашевцев. Уже покидая в 1854 г. Омск, Достоевский характеризовал его нелестно: «Омск гадкий городишка. Летом зной и ветер с песком, зимой буран. Природы я не видал. Городишка грязный, военный и развратный в высшей степени… Если б не нашел здесь людей, я бы погиб совершенно».
Правильнее сказать, настоящие люди сами нашли двух петрашевцев в их «Мертвом доме». По просьбе Н.Д.Фонвизиной, заботой и вниманием окружили Дурова и Достоевского знакомые и родственники декабристов. А через них узники познакомились с другими омскими интеллигентами, сочувственно относившимися к политическим заключенным. Особенно важной для потерявших здоровье двух каторжан стала опека главного лекаря госпиталя И.И. Троицкого. Благодаря ему петрашевцы получили возможность время от времени лечиться в лазарете и встречаться там со своими омскими доброжелателями, получать от них книги и передавать стихи Дурова «на волю». Опекуны каторжников могли и сами пострадать. Находились верноподданные, строчившие доносы на доктора Троицкого за его чрезмерное внимание к государственным преступникам. Но обошлось. Отбились.
В Петропавловске…
В 1854 году пришел к концу четырехлетний строк каторги петрашевцев. Началась солдатчина. Достоевского отправили в Семипалатинск. Дуров был определен рядовым в 3-й сибирский линейный батальон, который располагался в Петропавловске. Едва ли наш город в 1854 году выглядел лучше, чем «гадкий городишка» Омск. Он был вдвое меньше своей «столицы». Да еще после страшного пожара 1848 года выгорело почти полгорода. Деревянные домишки в Подгорье кое-как восстановили, а на горе было «почти отстроено» лишь одно каменное здание. Жить было негде.
К этому времени красивый высокий добрый и веселый 40-летний поэт был настолько измучен каторгой, что, конечно же, не смог бы выполнять обязанности солдата линейного батальона. Ни охранять склады в крепости, ни сопровождать караваны, ни тем более сражаться с разбойниками и конокрадами в степи этот измученный болезнями человек едва ли был способен. Он ссутулился, ноги его были полупарализованы, руки и голова тряслись. Сергей Федорович всегда был оптимистом, подбадривал товарищей по несчастью, а тут упал духом. Его состояние поняли даже омские чиновники. В госархиве Омской области хранится документ, датированный 19 апреля 1855 года. Это указание генерал-губернатора Западной Сибири Гастфорда омскому полицмейстеру, «по высочайшему повелению… петрашевца Сергея Дурова… определить канцелярским служителем четвертого разряда в областное правление сибирских киргиз. За поведением и образом мыслей его учредить строжайший надзор».
Когда читаешь такие документы, невольно думаешь: это сколько же надо было надзирателей «за образом мыслей» тех тысяч не только каторжных, но и ссыльнопоселенцев, которые составляли большую часть населения Сибири?! Не зря говорили, что в советское время полстраны сидело, а полстраны охраняло. Но началось это не во времена ГУЛАГа.
Как ни следили за петрашевцами, ни каторга, ни солдатчина в Петропавловске, ни изнуряющая канцелярщина не смогли сломить этого просвещенного человека — С.Ф. Дурова. Он остался верным своим идеалам.
В домах сестры Д.И. Менделеева О.И. Капустиной и дочери декабриста И.А. Анненкова О.И. Ивановой часто бывали и С. Дуров и Ч. Валиханов. Там подрастали дети и часто собиралась образованная омская молодежь. Там сформировалось небольшое «образованное и либеральное общество», жадно интересовавшееся новинками литературы и читавшее «Современник». Однажды, весной 1857 г., Валиханов, уже тогда друживший с Достоевским и Дуровым, привел в эту веселую компанию будущего известного ученого и путешественника Г.Н.Потанина (1835-1920).
Эти образованнейшие люди своего времени встретились всего лишь один раз и беседовали только один вечер, но на склоне жизни Григорий Николаевич признавался: «Ни один человек так сильно не действовал на меня прежде. Передо мной был человек более 45 лет (на деле — только 41), разрушенный болезнями, наполовину труп: только глаза блестели живым огнем. Более всего он произвел на меня впечатление своей верой в будущее России и в прогресс человечества». Сергей Федорович развеял иллюзии и благоговение Потанина перед императором Николаем I как «поборником прогресса и европейских идей о политической свободе». Он даже плакал, узнав о смерти царя. Но на примере «дела петрашевцев С.Ф. Дуров продемонстрировал изуверство и иезуитское коварство самодержца всероссийского». В своих мемуарах Потанин кратко и образно обозначил главный итог этой беседы: «После свидания с Дуровым я сделался петрашевцем». Переубежденный поэтом-петрашевцем, Потанин также говорит: «Самое сильное влияние на Чокана имел Дуров».
Конец 1856 года принес освобождение декабристам, оставшимся в живых. Петрашевцу С.Ф. Дурову тоже было «высочайше дозволено возвратиться из Сибири и жить, где пожелает в пределах империи, за исключением С. Петербурга и Москвы, но без возвращения дворянства и с учреждением надзора…».
Ехать ему было некуда. Есть сведения, что, выехав летом 1857 года из Сибири, Дуров на некоторое время поселился у своей старой знакомой Н. Д. Фонвизиной в ее подмосковном имении Марьино. Затем Дуров переехал в Одессу к своему другу – петрашевцу Александру Пальму, у которого прожил до конца своих дней.
Так получилось, что во время и после каторги С.Ф.Дуров написал очень мало. Его активная литературная деятельность осталась в прошлом — в 1843—1849 годах. Тогда он регулярно печатал свои остросоциальные произведения и переводы в «Литературной газете», «Библиотеке для чтения», «Иллюстрации», «Финском вестнике», «Санкт-Петербургских ведомостях». После возвращения из Сибири были напечатаны лишь несколько стихотворений.
О жизни и трагической судьбе юношей-петрашевцев А. Пальм правдиво рассказал в своем единственном романе «Алексей Слободин». Роман выдержал несколько изданий, выходил он и после Октябрьской революции. Но А. Пальму не удалось издать сборник его стихов, видимо, из-за цензурных рогаток.
Таким был человек, имя которого непременно вспоминается, когда речь заходит о жизни великого русского писателя Федора Достоевского, первого казахского европейски образованного юноши Чокана Валиханова или сына пресновского казака Григория Потанина. Легко убедиться, что Сергей Федорович Дуров был не только товарищем Ф. М. Достоевского по каторге, но и сам по себе был замечательным поэтом, революционером и настоящим героем своего времени.
Подробнее об истории города читайте в нашем проекте Исторический Петропавловск
