Ставки на спорт 
— …а тогда Тиль ему и отвечает: «Ваше величество, очень прошу, поцелуйте меня в те уста, которые не говорят по-фламандски!» и поворачивается к Филиппу задом. Наш с Михалычем дружный хохот прервал Федин рассказ о несостоявшейся казни Уленшпигеля. Вытирая рукавом гимнастёрки слезящиеся от смеха глаза, я поинтересовался для порядка:
— А по-каковски они у него разговаривают? Или, может, поют?
— Помню, в Гражданскую в нашей роте был мастер по этой части, – вынес резолюцию Михалыч, – так он такими устами «Боже, царя храни» выводил. Опосля горохового супа. Душевно так выпёрдывал. И ведь практически не фальшивил, зараза!
Теперь ржали в голос уже все трое. Смех по предрассветному лесу разносился на многие километры. Вот только вряд ли его кто-то слышал. Одни мы здесь такие остались. Неупокоенные…
— Ну что? Вроде, развиднелось слегка? – с сомнением глянул на посветлевшее небо Михалыч. – Двинулись, что ли? А? Штрафники Господа бога!
Мы с Федей привычно заняли свои позиции. Он метров на тридцать справа от тропинки, я – слева. Видимость не так чтобы хорошая, но всё, что нужно, рассмотреть уже можно. И мы двинулись следом за неспешным Михалычем, внимательно обшаривая глазами утренний лес.
Сапоги сбивали росу с редких былинок. Рукава гимнастёрки быстро намокли от веток кустарника. Но холода я не ощущал. И сырости тоже. Всё это осталось в прошлом. В том самом, где у меня были и родители, и кот Васька, и горячая кровь. А мёртвым этого не полагается. Им нужно прибыть в чистилище «на разбор грехов» и получить назначение вверх или вниз. Очень похоже на сортировку вышедших к своим окруженцев. Которые с оружием и организованно – на доукомплектование частей. Трусов и паникёров — в расход. Сомнительных – по настроению.
Михалыч под Курском погиб в 43-м. Так в их время сомнительных уже в штрафные батальоны закатывали. Где можно было кровью искупить вину перед Родиной. Вот он нас штрафниками и зовёт. А что, похоже.
Только у нас чаши весов не в заградотряде, а в чистилище уравновесились. И отправили нас назад на землю. С тех пор и бродим мы здесь: ни живые, ни мёртвые. Ждём, пока весы из равновесия выйдут.
Я побывал в этом самом чистилище семь лет назад. Сразу после короткого жаркого боя в сентябре 41-го у деревни Скворицы, где наш изрядно потрёпанный батальон пытался остановить наступление двух полков рвущейся к Ленинграду 36-ой моторизованной дивизии немцев.
Вам интересно, наверное, чем я успел к двадцати годам так насолить Господу, чтобы уравновесить гибель в бою за Родину. А это ещё в Белоруссии было. Там я на полдня из стрелковой роты в артиллерию попал. Случайно. Собственно, от роты своей я к тому времени один остался. Отступали мы тогда сборным отрядом. Человек полтораста. Почти половина – раненые. И одно орудие с четырьмя снарядами. Их берегли до последнего. Ну, остановились на ночь в лесочке. А утром нас немцы миномётным огнём разбудили. Артиллеристов первыми же разрывами уложило. Двоих насмерть. Один раненый. А я до этого три дня им с пушкой помогал таскаться, и они мне кой-чего про неё рассказали. Вот и пришлось за орудие встать. Артиллерист забинтованный мне подсказывает, а я навожу. И тут замечаю, как на колокольне деревенской черный силуэт мелькает. Докладываю артиллеристу. А он мне:
— Наводчик это эсэсовский. Огонь миномётов корректирует, зараза. Лупи по нему. Или нам всем – кранты.
Ну, навёл я орудие. Благо по горизонтали с моим опытом охоты не ошибёшься. С вертикалью труднее, всё-таки пушка – не дедова бердана, но по колокольне промазать сложно. Саданул бронебойным. Да маковку и сшиб. Вместе с гадом в чёрной форме. Очень меня наш полковник тогда хвалил. «Сразу, — говорит, — видно, что сибиряк и охотник потомственный». А по-моему, просто повезло тогда с наводкой. Ну, или наоборот. Как посмотреть….
Это уже только в чистилище выяснилось, что не корректировщик там был, а поп местный. К заутрене он полез трезвонить, потому что звонарь на колокольню идти испугался. Вот попу этому точно не повезло. Без покаяния к Господу отправился. Казалось бы, какие грехи у священника? И ведь надо же так, чтобы они со своей попадьёй как раз в ту самую ночь кое-что новое для себя в любви пробовали… Ну, сами понимаете, война… Неизвестно, что завтра будет… Детишек в доме четверо… Куда ж еще и пятого? В общем, от того самого греха, да без покаяния он прямиком в ад и отправился. Ну, а мне лишняя строчка из-за него в обвинительном перечне добавилась…
Михалыч – батальонный парторг. С его должностью святым нужно быть, чтобы мимо ада промахнуться. А вот за что к нам «в штрафники» Федю определили – я так и не понял. Он о себе мало рассказывает. Знаем только, что под Вязьмой погиб. Через месяц после меня. Но к нам с Михалычем совсем недавно прибился. Первые дни всё время молчал. Сейчас хоть байки иногда травит.
Вы спросите, какого чёрта мы по лесам мотаемся? А что нам ещё делать? Ни жизни в нас не осталось, ни чувств, ни других каких ощущений. Одна смерть. Но зато ею-то мы ещё поделиться можем. Вот и делимся. Как найдём мину или снаряд неразорвавшийся, так и пытаемся с ними смертью своей поделиться. Это и нам развлечение, и живым доброе дело. Всё меньше народу от этой заразы погибнет да покалечится. Но запасы смерти у нас не безграничны. По мере того, как они заканчиваются, мы всё прозрачнее становимся и для посторонних предметов проницаемее. И начинается этот процесс с конечностей. Наверное, от того что их сильнее взрывами треплет.
Вот Михалыч уже мелкие веточки сквозь руки свои спокойно пропускает. Значит, скоро ему вверх или вниз отправляться. А если к тому времени равновесие не нарушится, он просто в воздухе растворится. Так уже с некоторыми было.
— Отказ от чёткого выбора линии поведения неконструктивен и, в Вашем случае, равнозначен сознательному переходу в небытие, — объяснил мне на прощание этот феномен Владислав Казимирович Левандовский, по прозвищу Пузень, наш школьный учитель математики, занимавшийся в небесной канцелярии моей скромной персоной.
До Михалыча ту же байду, только на полуматерном пролетарском жаргоне, донёс мастер Ижорского завода, обучавший деревенского паренька таинству борьбы со свёрлами, плашками и напильниками. Федю, по его словам, инструктировал первый ротный командир.
Но что-то заболтался я, а Михалыч тем временем с тропы вправо сошёл и в лес углубляться начал. А, вот оно что! Завал на тропинке. Сосна поперёк неё упала. А из-под сосны вроде проволока стальная проглядывает. К чему бы это?
Я подошёл поближе. И точно… Мина-растяжка. К пеньку граната привязана. От чеки поперёк тропинки ржавый тросик тянется. Я хлопнул в ладоши два раза.
— Ну и глаза у тебя, Серёжа! – Михалыч смотрел на мину, как будто впервые встретил. – Сам рвать будешь?
Да что я, изверг? Он же второй день не в себе. Всё ждёт, как судьба решится. Пусть взрывает. Авось этого дела ему для пропуска в рай хватит. А я пока поброжу, куда мне торопиться-то?
— Нет, — говорю, — давай ты, нечасто такая «дура» попадает, чтобы её в последней стадии ухода можно было взорвать. А я подожду ещё, мне не к спеху.
Михалыч ушёл в лес, подобрал толстую жердину, подсунул под проволоку и нажал снизу плечом. Послышался легкий щелчок. Все дружно рухнули на землю. Ничего плохого случиться с нами не могло. Но уж очень неприятно это, когда сквозь тебя стальные осколки пролетают. Вроде и не больно совсем, а всё одно на душе муторно.
Рвануло, как и положено, на счёт «четыре». Я отжался от спрессованной на тропинке земли, уселся на чуть влажную от росы прошлогоднюю листву. Михалыч медленно поднимался ввысь. Успевшее взойти солнце просвечивало его таящую в воздухе фигуру.
— Ну вот, сбылась мечта моей Алевтины Петровны, — раздался сверху его слабеющий голос. — Прощайте, ребята. Авось ещё там свидимся. Серёжа, ты Федю не обижай, ладно…
Михалыч просочился сквозь ветки берёзы и исчез из виду. А я смотрел на шевелящиеся от утреннего ветерка листья и не мог прийти в себя. Вот же сказанул старик! Совсем сбрендил напоследок. Нашёл себе дитятко беззащитное. Да от него впятером без оглобли хрен отмашешься! Чтобы я этого слона не трогал? Он же меня почти на две головы выше. И плечи не в каждый дверной проём втиснутся. Такого обидеть – СВТ-шки не хватит, «дегтярь» нужен с двумя запасными дисками. Где он, кстати?
Я пошарил взглядом по лесу. Федя продолжал лежать на животе там же, куда упал перед взрывом гранаты. Руки прижаты к лицу. Плечи вздрагивают. Плачет? Ну, ни фига себе! Это уже не штрафбат, а настоящий дурдом получается. Я решил пройти немного вперёд. Пусть проревётся, раз приспичило. Потом догонит, если захочет.
Метров через триста я увидел, что влево уходит едва приметная старая тропка. Собственно, я и обратил-то на неё внимание потому лишь, что нужен был предлог для остановки. Мол, посоветоваться надо с напарником, перед тем как дальше голенищами шоркать. Но чем больше я на эту тропку смотрел, тем привлекательнее мне казалась мысль – двинуть по ней вглубь леса. Во-первых, основная тропа, похоже, давно разминирована. Та растяжка уцелела только потому, что под лежащей сосной не шарили. Тросик я даже сейчас с трудом заметил, а пока хвоя не осыпалась, он целиком от глаз людских был скрыт. А во-вторых, по боковой тропке явно несколько лет никто не ходил. Там могли и мины после войны не снять. В общем, пошарить в той стороне стоило.
Федя появился минут через двадцать. За это время я успел сбегать до первого завала и вернуться. Прогулка окончательно убедила меня в перспективности давно заросшей тропинки.
— … завал этот больше засеку напоминает. Нет, деревья не спилены, а повалены. Но не бурелом, точно! У лежащих деревьев корни подрублены. Кто-то вручную под бурю сработал. Неспроста это… Как думаешь?
— Да, ты прав, – согласился Федя, – надо к тропке твоей получше присмотреться. Очень уж всё это подозрительно.
И мы тронулись в путь. Примерно через километр от первого завала нас встретил второй. Он был уже явно рукотворным, без всякого намёка на стихию. Федя внимательно осмотрел сложенные крест-накрест деревья.
— Когда отпрыгну, ты тоже падай, – сказал он и решительно рванул на себя лежавшую сверху осину.
Немного спустя четыре взрыва слились в один.
— «Шпринг-мины», — пояснил поднимающийся с травы Федя. – Взрыватели комбинированные, поставлены на неизвлекаемость. Там что-то серьёзное впереди. Печёнкой чувствую.
Местность за вторым завалом начала подниматься. Сосны исчезли. Остался только молодой березнячок с небольшими островками такого же юного осинника. Трава в светлом молодом лесочке вымахала даже Феде по пояс, а мне и вовсе – по грудь. Это там, где не стоял сплошной стеной трёхметровый ольшаник. Кое-где среди новой поросли виднелись почерневшие на срезах пеньки. Мы с напарником переглянулись. И двинулись по краю старого леса. К тому времени, как сделали полный круг, наши руки и ноги без больших усилий проходили сквозь мелкие веточки берёз. И неудивительно. Ведь к тому времени мы взорвали ещё три таких же завала.
После этого мы направились внутрь молодого березняка и примерно через четверть часа вышли к покрытому вековым лесом холму, расположенному в самом центре недавно пройденного круга. Брустверы густо поросли травой и кустарником, стенки окопов оплыли и местами обвалились, но без сомнений – холм по всему периметру был подготовлен к обороне. Ещё больший сюрприз ждал нас внутри периметра. Мины. Целый склад немецких мин. Похоже, его не успели эвакуировать. Ящики с минами лежали четырьмя ровными квадратами. Федя деловито прошёл почти к самому центру крестообразного коридора и стал аккуратно разгребать землю.
— Есть, — сказал он удовлетворённо, — в метре от центра, как в инструкции! В остальных трёх проходах такие же должны быть …
— Какие? – спросил я.
— Такие же мощные заряды, чтобы от любого из них все четыре штабеля сдетонировали. Наверняка ещё и на подходе десятка два противопехоток стоит. Но мы с тобой уже на почву почти не давим, вот и прошли спокойно. Я знаешь, что подумал… — он прервал разговор и поднял руку.
Издали донеслись детские крики. Мальчишки! Услыхали взрывы на завалах и решили посмотреть, что происходит.
— Вот же невезуха! – стукнул себя ладошкой по лбу Федя. – Рвём эту дрянь немедля, пока они ещё далеко!
— Чем? Вблизи ни одной коряги подходящей. А наши с тобой руки и ноги детонатор не утопят, – ответил я.
— А голова на что?
…
— Ну? Неужели не понял? Ты берёшь меня за ремень, переворачиваешь и бьёшь головой об детонатор. Должно сработать! Только ты уж со всей силы лупи, не деликатничай!
До меня наконец-то дошло. А что? Может получиться.
— А почему я тебя?
— Инерционная масса у меня больше. Быстрее, давай!
Я ухватил Федю за пояс и перевернул. Да, весу в нём сейчас немного. Но уж всяко побольше, чем во мне. Что ж, посмотрим, так ли крепка его белобрысая черепушка, как мне кажется. Удар, щелчок, взрыв… И мы взлетели к самой макушке высохшей берёзы, стоящей в середине крестообразного прохода. Очевидно, её в своё время оставили, чтобы крепить тенты, растягиваемые в дождь над штабелями. На пару секунд мы зависли в воздухе, затем медленно поплыли вверх.
Неужели? Он нас простил!
Я глянул вниз и непроизвольно ухватился руками за высохшие ветки. Недаром взрыв показался подозрительным. Покосившиеся штабеля ящиков стояли под нами в быстро тающем облаке пыли. То ли отсырела мина за мирные годы, то ли её саботажники из Сопротивления делали.
А голоса ребятишек меж тем слышались всё отчётливее. Рядом со мной за ветки пытался ухватиться Федя.
— Господи, — шептал он, — ты хорошо подумал? Мне ещё, наверное, рано отсюда уходить! Ну, опусти меня на землю… на полчаса всего. А потом, куда скажешь: хоть в рай, хоть в ад! Слышь, скотина небесная! Я к тебе вежливо обращаюсь…
А что? Он хорошо придумал! Вот только, что толку просить? О грехах своих напомнить нужно!
— Попадью вдовой оставил, детишки осиротели! – стал перечислять я те грехи, которые не упоминались в обвинительном заключении, – в пионерах состоял, пока за курение не выгнали. Мимо церкви проходя, почти что ни разу не крестился. Да меня, чтоб ты знал, в комсомол чуть-чуть не приняли перед самым призывом…
Ветки скользили в исчезающих ладонях. Спускаться вниз по ним не получалось. Чтобы просто удержаться на месте приходилось всё быстрее перебирать руками. Меня неудержимо тащило ввысь. Рядом пыхтел и корчился Федя. Ему тоже приходилось не сладко.
— Да что же это делается? – завопил вдруг он, как паровозная сирена, – добром же просят, тормозни! У тебя там наверху что, память отшибло! Забыл, что я почти пять лет служил власти сатанинской? В войне неправедной участвовал? Добровольно! Без принуждения! Ты это всё забыл?
«Да что он несёт, кретин несчастный! – промелькнуло у меня в голове, — войну бы уж лучше не трогал! Она у нас самая что ни на есть справедливая, это мне и в чистилище сказали! Его ж сейчас ураганом вверх потащит!»
— Твою мать! – сменил пластинку мой сосед по сухостойной макушке, — сколько можно in den Wolken schweben? У мальчишек там жизнь an einem Harchen hangen! Scheisse! Arsch! Что же теперь делать, Donnerwetter?
А вот это я уже понял! Доннерветтер? Я-то думал, он по латыни с Господом решил пообщаться, на родном его языке, так сказать!
— Ах ты, немчура поганая! – заорал я на этого гада, – форму нашу надел, человеком прикидывается… Да я тебя сейчас…
Рванулся, а руки-то заняты! И выпустить из них ветки никак невозможно. Тут же улетишь и… ага, привет ребятишки! Вечная вам память! Но я извернулся и ногой по голени ему попытался засандалить. Да уж больно злой был, видно… Промахнулся я. Впервые в жизни промазал. В ствол берёзы угодил со всей своей сибирской дури.
Хрустнуло там что-то под моей ногой, и стала макушка в сторону клониться.
— Молодец, Серёга! – кричит этот, как его там на самом деле зовут…
И хрясь в то же место обеими ногами. Макушка совсем отломилась и полетела. Как парашютик, толстым концом вниз.
— Выравнивай! – орёт этот придурок. – В детонатор концом целься! Ты же снайпер у нас! Ну!
— Так не дёргай резко! – отвечаю. — Придерживай слегка! Не боись! Второй раз — не промажу!
И я попал! Теперь рвануло так, что мы оба взмыли вверх праздничными ракетами. Похоже, все четыре штабеля сдетонировали одновременно. Пылища поднялась… Мальчишки с перепугу на землю попадали. Я так и обмер, не ранило ли кого. Но нет, быстро вскочили и припустили прочь от места взрыва. А ещё я успел заметить, что справа километрах в десяти грузовик на дороге тормознул. Из него высыпало человек пятнадцать в серых шинелях, и все они двинулись в нашу сторону. Значит, уцелевшие мины тоже скоро обезвредят. Вот и чудненько!
Затем я вписался в облако и некоторое время летел в окружении прохладного шевелящегося пара. Потом снова чистое небо. И здесь я опять увидел его.
— Как там тебя? Фридрих? Фредерик?
— Фёдор я. Фёдор фон Левински. Первый батальон 800-го полка «Бранденбург». Погиб вместе с девятой ротой третьего батальона того же полка в октябре 41-го на Истринском водохранилище.
— А что не со своими? Почему к нам прибился?
— Это долгая история. Меня свои застрелили. Так что, вроде как получается, я на этой стороне погибший.
Тут я заметил, что нас перестало поднимать вверх и начало тащить в разных направлениях.
— Очевидно, по конфессиям рай разделён, – предположил Федя, – и по нациям тоже. Чтобы там мы ту же чехарду не затеяли… Ну давай, Сергей! Не поминай лихом! Михалычу привет от меня, если встретишь!
Хотел я вначале ему матерком ответить. А потом вспомнил, как он за сухие ветки цеплялся, чтобы мальчишек наших от смерти уберечь. И не смог. Вместо этого я набрал в лёгкие побольше воздуха и завопил в сторону удаляющегося силуэта:
— И тебе успеха в немецком раю-ю-ю! Федя-я-я!
